И даже небо было нашим - Паоло Джордано
– Смотри не раздави мне плечо, – сказал он.
– Прости.
Я засунула пальцы в рукава пальто. По какому праву я так вцепилась в него?
– Я не просил, чтобы ты сменила позу. Просто не дави так сильно.
Он опять положил руки в карманы плаща. Я встала, и мы снова зашагали через поля, но быстрее, чем раньше, как будто спасались от приступа слабости. Пейзаж вдруг изменился. Впереди тянулись ряды деревьев пониже, чем оливы, на ветках которых еще не было листьев, но уже распустились белые цветы.
– Вот, – объявил Берн, как будто с самого начала собирался привести меня сюда.
– Что это за деревья?
– Миндаль. Ты, наверное, никогда не видела, чтобы он цвел так рано.
Мы вошли в сад, но ступали осторожно, словно боялись, что нежные цветы могут осыпаться от наших шагов. Каблуки увязали в мягких комьях земли.
– Хочешь, сорву тебе цветок? – предложил Берн.
– Не надо. Отсюда их видно лучше.
– Помнишь, как ты оставила мне плеер в кучке орехов? Когда я жил в башне и мне становилось одиноко, я включал его и слушал твою кассету. Всякий раз я прослушивал ее от начала и до конца, пока лента не истерлась и музыка не превратилась в шуршание. Но и тогда я продолжал ее слушать.
– Музыка была ужасная.
Берн взглянул на меня с недоумением:
– Неправда. Это была чудесная музыка.
Через несколько минут мы, к моему удивлению, оказались перед воротами бабушкиной виллы. Я не понимала, как мы там очутились; наверное, это было от противоречивых эмоций, нахлынувших на меня.
– Когда уезжаешь? – спросил Берн.
– Сегодня. Скоро.
Он кивнул. Я подумала, что дорога в тысячу километров притупит мою грусть. Все вернется на круги своя. Меньше чем через неделю возобновятся занятия в университете, потом будет сессия, а дальше – следующий семестр. В Турине меня ждало так много всего. Но тут Берн взглянул на меня, и его легкое косоглазие произвело на меня такое же магическое действие, как в детстве, когда нас разделял порог, и я впервые встретилась с ним взглядом. Можно загубить свою жизнь из-за дефекта зрения у другого человека, и в тот миг именно это со мной и случилось.
– Где ты пропадала? – спросила мама, когда я вошла в дом. – Папа хочет ехать прямо сейчас. Он, бедняжка, так и не смог поспать. Роза сделала нам сандвичи, перекусим в машине. Думаю, мне придется сесть за руль.
Из гостиной исчезли кое-какие вещи: фотографии в серебряных рамках, ваза, настольные часы с циферблатом, которые поддерживали хоботами два слона. Не было и кружевной салфетки, всегда лежавшей на круглом столике. В передней стояла раскрытая дорожная сумка: я заметила, как оттуда сверкнули бронзой часы. Мама перехватила мой взгляд.
– Посмотри, не осталось ли тут других вещей, которые надо забрать. Только, пожалуйста, никакого тряпья, у нас его и так хватает.
Зайдя в мою комнату, я положила в сумку на колесах одежду, которую привезла с собой. В окно я увидела родителей, они разговаривали с Козимо и Розой возле машины: ее двери уже были открыты. Отец поднял глаза, он смотрел в мою сторону, но, похоже, не видел меня. А в мои глаза словно был впечатан взгляд Берна. Я села на кровать, рядом с уже закрытой сумкой, и просидела так несколько минут. Я не принимала решение, оно пришло само в эти краткие минуты. Когда я спускалась по лестнице, то казалась себе невесомой, мои ноги точно плыли над ступеньками. И вот я стояла перед моими родителями.
– Где твои вещи? – спросила мама.
– Наверху.
– Так иди за ними! Проснись, Тереза!
– Я остаюсь.
Отец резко обернулся, но заговорила опять она:
– Что это ты такое говоришь? Шевелись давай!
– Я остаюсь. Может, всего на пару ночей. Роза и Козимо смогут приютить меня, правда же?
Сторож и его жена одновременно кивнули.
– А можно узнать, что ты тут собираешься делать? – наседала на меня мама. – Козимо уже отключил отопление.
– Ты виделась с ним, – произнес папа.
В его голосе не было раздражения, только безмерная усталость. Бабушка умерла, и он много часов провел без сна.
– Он? О ком вы говорите? – не унималась мама. – Не зли меня, Тереза. По-хорошему предупреждаю.
Но я ее уже не слушала. Она ничего не знала об этом месте, ничего не понимала и никогда не смогла бы понять. А вот отец понимал. Потому что мы оба были больны Специале и эта болезнь проявлялась у нас одинаково.
– Ты видела его?
Не глядя на папу, я кивнула.
– Тереза, садись в машину.
– Я же сказала: я останусь тут всего на пару ночей. А потом вернусь в Турин на поезде.
– Нет, мы поедем сейчас!
Сторож и его жена наблюдали за нами. Мой отец держался одной рукой за дверь машины. Веки у него были лилового цвета.
– Ты ведь знал, – сказала я.
Он повернулся ко мне. На мгновение его глаза раскрылись шире.
– Ты знал, что он здесь, – и не сказал мне.
– Ничего я не знал, – возразил он, однако я уловила в его голосе нотку неуверенности.
– Как ты мог?
– Поедем, Мави, – сказал он маме.
– Ты собираешься оставить ее здесь? Ты спятил?
– Я сказал тебе: садись в машину!
Она торопливо пожала руки Козимо и Розе, скороговоркой дала мне какие-то указания и села на водительское место.
– Жду тебя дома. Самое позднее через два дня.
Она включила зажигание, но вдруг словно бы передумала. Повернулась, чтобы взять из заднего кармана брюк бумажник, достала несколько купюр и, не пересчитывая, протянула мне. Затем они уехали, и я осталась во дворике со сторожем и его женой; была тишина, поля вокруг дышали сыростью, а я уже раскаивалась в собственной импульсивности.
Я прошлась по опустевшим комнатам, вернулась к себе и легла на кровать. Позже пришла Роза с подносом. «Я принесла то, что едим мы сами», – произнесла она, как бы извиняясь, но тон у нее был вовсе не извиняющийся. Я поела, не вставая с кровати, затем взяла книгу по университетской программе, которую захватила с собой, и попыталась читать, но не смогла сосредоточиться.
Подожди до завтра, уговаривала я себя, не надо возвращаться туда прямо сейчас, а то Берн подумает, что я отложила отъезд из-за него. Но в доме бабушки не было ничего, что могло бы удержать меня, поэтому я вернулась на ферму уже через три часа после того, как ушла. Все сидели во дворе, вокруг странного предмета, похожего на перевернутый зонт и обшитого алюминием.
– Может, хоть Тереза догадается, что это такое, – сказал Данко, вроде бы
